Миграционное цунами: «Титаник» Евросоюза и шлюпка Вышеграда

Когда-то Ангела Меркель сказала, что миграция может оказаться «судьбоносным вопросом для всего Европейского Союза» - вопросом, который способен как консолидировать европейцев, так и разрушить европейское единство. Действительно, по мере того как проблемы, порождаемые потоком переселенцев, становятся всё более обнажёнными, отношение к миграционной политике превращается в вопрос номер один, определяющий будущее ЕС.

КОЛЕБЛЮЩИЕСЯ ДВЕРИ «ЕВРОПЕЙСКОГО РАЯ»

Европа пережила несколько «волн» отношения к миграции. В 60-70-х годах прошлого века прибытие «новых европейцев» не вызывало тревоги. Бурный рост ВВП, «бархатный развод» с большинством колоний, подъём гуманистических настроений после завершения Второй мировой войны создавали благоприятный фон для приёма переселенцев. С одной стороны, после разгрома гитлеровской идеологии остыл традиционный европейский снобизм по отношению к чужакам. С другой, приезжие быстро находили себе место в обществе, которое переживало экономический бум и потому испытывало дефицит рабочей силы. Кроме того, в миграционных потоках того периода преобладали выходцы из культурно близких регионов (южной и юго-восточной Европы, Латинской Америки), что не вызывало жгучих общественных конфликтов.

К началу 80-х годов среди иммигрантов существенно возросла доля выходцев из цивилизационно чуждых ареалов, в первую очередь из Африки и с Ближнего Востока. И если доминировавшие прежде приезжие из Югославии, Португалии или Аргентины быстро интегрировались в общества Германии или Франции, то представители исламской цивилизации формировали устойчивые общины, сохраняющие прежнюю идентичность и принесённые из стран исхода традиции. Одновременно активизировались такие центры Исламского мира, как Саудовская Аравия и Иран, начавшие оказывать политическую поддержку своим единоверцам в Европе. Всё это привело к ужесточению миграционной политики, например, во Франции – к появлению т.н. «законов Паскуа», ограничивающих возможность получения французского гражданства. Шарль Паскуа, бывший министром внутренних дел Франции в начале девяностых годов, известен фразой: «Франция была страной иммигрантов, но она больше не хочет и не может».

Начало нового столетия знаменовалось новой волной либерализации миграционной политики в ЕС. Отчасти это объясняется расширением Евросоюза, вступлением в ЕС новых членов из бывшего соцлагеря, выступивших как поставщики дешёвой рабочей силы, способной успешно конкурировать с африканскими и арабскими трудовыми ресурсами. Кроме того, центр тяжести принятия решений о принципах миграционного законодательства сместился с национального уровня на общеевропейский, из государственных столиц в Брюссель, где отдавалось предпочтение продвижению либеральных ценностей, а не защите национальных интересов. Казалось, в полиэтничный котёл единой европейской идентичности, успешно «уваривающий» в одно аппетитное блюдо латышей и испанцев, ирландцев и болгар, ничего не стоит добавить африканские и арабские нотки. Концепция мультикультурализма триумфально продвигалась, а протесты на правом фланге выглядели как брюзжание призраков из ушедшей эпохи. Но идиллия оказалась недолгой. Первый раскат приближающейся грозы прозвучал во время миграционного кризиса 2015-2016 годов.

ПЕРВЫЙ ЗВОНОК, ПРИГЛАШАЮЩИЙ НА ДРАМУ

Во время войны в Сирии к легальной миграции, плохо ли, хорошо ли регулируемой европейским правом, добавилась массовая нелегальная миграция, годовые масштабы которой приблизились к двум миллионам человек. Поспешившие заработать на чужом горе контрабандисты наладили непрерывную доставку «живого груза» по морю, через Гибралтарский, Мальтийско-Сицилийский, Критский водные трафики и по островам Эгейского моря. Перед Евросоюзом возникла онтологическая дилемма: сохранять лицо самой гуманной цивилизации, готовой утешить всех страждущих, или объявить нелегалам войну, чреватую немалыми, отнюдь не виртуальными жертвами? Кроме того, поток беженцев стал испытанием для европейской солидарности, ведь все эти людские толпы концентрировались в небольшой группе приграничных стран, в то время как у остальных наций ЕС оставался выбор: либо прийти на помощь, разделив бремя непредвиденных расходов и хлопот, либо уклониться.

В таких обстоятельствах Совет глав МВД Евросоюза принял в 2015 году решение об обязательных квотах. Прибывших беженцев предполагалось распределить по всем странам ЕС, пропорционально их экономическому потенциалу. Хотя, казалось бы, представители «Новой Европы», то есть не столь богатые страны бывшего соцлагеря, в этой ситуации получали некоторое послабление по сравнению с зажиточными немцами и скандинавами, они всё равно категорически отказались поддержать проект: никаких нелегалов мы принимать не намерены. Позицию этой группы сформулировал руководитель венгерской дипломатии Петер Сиярто: «Мы будем бороться с феноменом нелегальной миграции… обязательные квоты несут угрозу безопасности на всём континенте. Поэтому мы, центральноевропейцы, будем стоять на своём, мы едины». Под центральноевропейцами венгерский министр подразумевал Польшу, Чехию и Словакию, которые заняли аналогичную позицию.

Дебаты о распределении бремени беженцев на всех участников Евросоюза продолжаются по сей день. В июне 2023 года страны ЕС, казалось бы, нашли взаимоприемлемое соглашение: те страны, что не готовы принять свою часть переселенцев, получат право «откупиться», внося по 20 000 евро за человека. Однако группа восточноевропейских стран и в этом случае продемонстрировала несогласие: Болгария, Литва и Словакия воздержались от голосования, а Венгрия и Польша открыто выступили против. Польский МИД откровенно окрестил предложенные сборы на беженцев «штрафами». При этом коллеги из стран Западной Европы не намерены прислушиваться к обозначенной позиции центральноевропейцев, поскольку и Польша, и Венгрия, и прочие протестующие страны получают из бюджета ЕС дотации, намного превышающие возможные «штрафы», то есть ведут себя, с точки зрения Брюсселя, «неблагодарно».

Возникшая трещина в монолите «Общеевропейского дома» имеет серьёзную первопричину. Для того чтобы оценить природу разгорающегося конфликта, необходимо ответить на два вопроса:

1. Действительно ли иммиграция угрожает безопасности континента, как постулировал Сиярто?

2. Почему именно восточноевропейские страны так твёрдо возражают против миграционного потока, даже несмотря на предоставляемые льготы?

ЕВРАБИЯ ИЛИ АФРОПА: ВЕРОЯТНОСТЬ СЦЕНАРИЯ

При сухом количественном анализе может показаться, что опасения лиц, предвещающих Евросоюзу гибель в волнах миграционного цунами, сильно преувеличены. Хотя доля иммигрантов и их потомков в ЕС увеличивается, но общие темпы роста не так уж и велики.

Так, по данным Евростата общая доля иностранцев, проживающих в странах Евросоюза, на начало 2022 года составляла 8,4 %. Если же вычесть отсюда собственно европейцев, мигрирующих внутри ЕС, удельный вес «чужаков» станет всего лишь чуть больше 5,3 % - довольно скромная величина. В США или Аргентине в годы их бурного освоения доля мигрантов была на порядок выше – и ничего! Да и сегодня в самой Европе есть страны, где процент иностранцев несопоставимо выше среднеевропейского, например, Швейцария (25 %) или Люксембург (47 %), и никаких драматических последствий это не влечёт.

Темпы прироста иностранного населения тоже нельзя назвать ошеломляющими. Если в 2012 году в ЕС насчитывалось 20,5 миллионов граждан «третьих» (неевропейских) стран, то десятилетие спустя - 23,8 миллиона. При такой динамике к концу века удельный вес «чужаков» не превысит 15-20 %. Выходит, кошмарные сны поклонников Тило Саррацина (автора нашумевшей книги «Германия. Самоликвидация»), пророчествующих, что коренные европейцы вот-вот превратятся в этническое меньшинство, не имеют шансов стать реальностью?

На приведённых выше цифрах зиждутся аргументы защитников мультикультурализма и концепции открытых границ. Но эти успокаивающие цифры – лишь верхушка айсберга, надвигающегося на счастливый европейский «Титаник». Контраргументы миграционных алармистов выглядят куда убедительнее.

Во-первых, иммиграция в США, Аргентину и даже в современные Швейцарию или Люксембург, где доля иностранцев была намного выше, чем сейчас в ЕС, - это иммиграция из регионов с близкой культурой. Основные источники переселения в США столетней давности - Германия, Ирландия, Австро-Венгрия, а в Аргентину – Испания и Италия. Налицо был обмен гражданами между странами единой, Западной, цивилизации. Сегодня костяк приезжих в Европу составляют лица иной культуры с представлениями о жизни, резко отличающимися от западных. Эти представления не просто выделяются на общем фоне, но нередко приходят в противоречие с общепринятыми европейскими нормами.

Во-вторых, процент иностранцев не отражает реального веса инокультурных общин, так как не учитывает лиц, получивших гражданство. А ведь общее число счастливых обладателей «путёвки в полноправную европейскую жизнь» сопоставимо с числом ещё не дождавшихся такого благодеяния претендентов. Так, в 2010 году граждан ЕС, родившихся в «третьих странах», было примерно 12 миллионов человек. Ныне это количество почти удвоилось, так как ежегодно новым гражданам ЕС выдаётся до миллиона паспортов (825 тысяч в 2016 году, 995 тысяч в 2017 году, 827 тысяч в 2021 году). Годовая чистая миграция (учитывающая и тех приезжих, кто получил паспорта, и тех, кто живёт в статусе иностранца, – минус покинувшие пределы Евросоюза) никогда, начиная с 2003 года, не опускалась ниже 1,5 миллионов, а в 2021 году (ещё накануне украинской «волны») достигла 2,3 миллионов. То есть зафиксированное в предыдущем десятилетии увеличение «иностранцев» всего на три с небольшим миллиона – это, самое большее, одна пятая от реального прироста диаспор. Львиная доля этого прироста не отражается в статистике «иностранцев», а растворяется в статистике «сограждан». Проблема же заключается в том, что правовая натурализация не подразумевает натурализацию ментальную, новые граждане чаще всего продолжают идентифицировать себя не с гражданским обществом новой родины, а с этнической группой единоплеменников или религиозной общиной единоверцев.

В-третьих, к приведённым выше цифрам надо приплюсовать нелегальную миграцию, которая трудно поддаётся учёту, но, безусловно, измеряется сотнями тысяч людей ежегодно, а роль её в криминализации Европы непропорционально высока.

Наконец, в-четвёртых, Евростат оперирует общими цифрами иммиграции, что напоминает известную байку при «среднюю температуру по больнице». В реальности никакого равномерного распределения приезжих по Европе не происходит. Процесс накопления новых этно-социальных элементов очень избирателен, он ведёт к появлению анклавов, причём анклавов в самых знаковых для старой Европы регионах. Рассмотрим более внимательно, что происходит в «ядре» Западноевропейской цивилизации, в трёх странах, на протяжении нескольких столетий выступавших локомотивами глобализации; странах, которые задавали тон в процессе освоения европейцами иных континентов и прежде сами являлись поставщиками мигрантов в самые удалённые уголки Земли. Речь идёт о Нидерландах, Великобритании и Франции.

ИХ ВСЁ БОЛЬШЕ, ОНИ МОЛОЖЕ, ИМИ НАПОЛНЕНЫ СТОЛИЦЫ

Нидерланды – одна из первых стран реформации и первая, где, согласно марксистской формационной классификации, установился буржуазный строй – долгое время могли по праву называться флагманом европейского прогресса. Сегодня это государство претендует на лидерство по части открытости и мультикультурализма. Доля лиц, родившихся за пределами Нидерландов, и их потомков на начало 2022 года составляла 25,7 % населения страны. Это существенно выше, чем по ЕС в целом.

Численность населения Нидерландов достаточно динамично растёт, чем могут похвастать далеко не все европейские страны. С 2000 по 2021 год оно увеличилось на 1 551 тысячу человек, или 9,7 %. Однако необходимо заметить, что весь этот прирост с начала века обеспечивают иммигранты. Количество коренных голландцев, как и подавляющего большинства других европейских этносов, сокращается.

Переселенцы, прибывающие преимущественно из Исламского мира (от Марокко до Индонезии), а также из региона Вест-Индии, предпочитают концентрироваться в мегаполисах, где легче найти хорошо оплачиваемую работу или же иным образом обеспечить своё существование. В итоге в трёх крупнейших городах страны неевропейское население уже составляет большинство: в Роттердаме – 52,3 %, в Гааге – более 55 %, в Амстердаме – 55,6 %.

Франция – страна, чей этнический состав покрыт тайной цензуры. С 1978 года собирать статистические данные о расе и этнической принадлежности здесь запрещено (предлогом для табу стало сходство этой процедуры с законами коллаборационистского правительства Виши). В итоге нам доступны только данные о миграционном движении в разрезе страны происхождения.

С начала века во Францию ежегодно въезжало не менее 200 тысяч мигрантов, среди которых переселенцы из европейских государств составляли чуть менее половины. В 2018 году МВД Франции выдал 256 тысяч видов на жительство, в 2021 – 276 тысяч. Основные страны исхода (в порядке убывания): Алжир, Марокко, Португалия, Тунис, Италия, Турция, Испания… При этом нельзя сбрасывать со счетов, что все три южноевропейские страны, попавшие в эту семёрку, сами являются первоочередными пунктами прибытия африканского переселенческого потока, поэтому далеко не все их граждане, перебирающиеся во Францию, имеют европейское происхождение.

Судить о реальном этнокультурном балансе во французском обществе приходится по разнообразным косвенным данным. Например, в 2010 году у 80 % новорожденных во Франции наличествовали оба родителя, рождённых во Франции (что, конечно, включает мигрантов второго и последующих поколений). В 2021 году доля таких потомственных местных жителей среди младенцев сократилась до 68,6 %. При этом у 27,5 % новорожденных как минимум один родитель появился на свет за пределами Европы.

Впрочем, место рождения, как и гражданство, тоже весьма туманный индикатор реального национального состава. Тут уместно вспомнить шутку донских казаков: «Воробей, рождённый в конюшне, – не лошадь». Дети и внуки иммигрантов при таком учёте неотличимы от потомков коренных этнических французов. А социологические исследования как раз показывают, что иммигранты во втором поколении, выросшие в чужеродном окружении, имеют ещё более выраженную идентичность с культурой предков, нежели их родители, по своей воле покинувшие родную землю.

Настоящей сенсацией стало обнародование результатов регулярно проводящегося медицинского скрининга на наличие генов серповидно-клеточной анемии, распространённых на Африканском континенте и служащих для местного населения защитой от малярии, а в Европе выступающих как наследственное отягощение. Примесь соответствующего генетического аллеля, сопряжённого с СКА, ясно указывает на присутствие в популяции африканского генофонда, одновременно позволяя рассчитать долю африканских и европейских генов в общем «котле». Оказалось, что с 2000 по 2018 год число новорожденных, имеющих африканских предков, выросло во Франции с 19,0 % до 40,3 %. При этом показательно распределение носителей гена серповидно-клеточной анемии по департаментам. В Бретани их частота минимальна и указывает на африканских пращуров у 8,3 % младенцев, а в столичном регионе Иль-де-Франс расчётное число новорожденных, наследующих генетику Чёрного континента, достигло 72,3 %. Это означает, что на сегодня большинство маленьких парижан – неевропейского происхождения!

Наиболее детальная миграционная статистика имеется по Великобритании, которая славится своим деловым подходом к учёту всего и вся. Хотя Великобритания покинула Евросоюз, она по-прежнему тесно связана с континентальной Европой, и характерные для туманного Альбиона тренды не минуют остальное европейское общество.

Полвека назад, в 1971 году, коренное население (то есть белые британцы и ирландцы) составляло 97,5 % населения Соединённого Королевства, а в 2011 году его доля сократилась до 82,8 %. Это значит, что доля приезжих за 40 лет выросла в семь раз. При этом 12,9 % жителей Великобритании в 2021-м приходилось на неевропейские этнические группы, среди которых выделялись жители Южной Азии, Тропической Африки и Исламского мира. С тех пор ежегодное миграционное сальдо в стране колебалось в диапазоне 200-300 тысяч человек, а в 2021 году достигло исторического максимума в 500 тысяч. Одновременно собственное коренное население ежегодно сокращалось на 20-100 тысяч человек. Таким образом, к настоящему моменту можно смело вычесть ещё пять процентов из доли коренных британцев и прибавить соответствующее число к доле мигрантов (актуальное соотношение в диапазоне 77-78 % против 22-23 %)

При этом принципиальное значение имеет возрастной состав этнических групп. Самая большая возрастная когорта мигрантов приходится на молодые трудоспособные возрасты, это сильные и активные люди, приехавшие бороться за место под солнцем, при этом не все из них ещё создали или перевезли свои семьи. Напротив, у коренных британцев самая большая доля приходится на «серебряные» возрасты - пенсионеров, родившихся в годы послевоенного бэби-бума. Если сегодня общий удельный вес коренных британцев мы оценили в 78 %, то среди детей в возрасте моложе пяти лет – их только 67 %, а среди лиц в возрасте 35-39 лет – 65 %. Более трети граждан наиболее активной возрастной когорты относятся к этническим меньшинствам. Таким образом, фактическое влияние иммигрантов на политические события и экономическое развитие Великобритании может оказаться заметно больше, чем их формальная доля в населении.

Для процессов, касающихся идентичности, особенно показательны динамика и распределение поклонников различных религий. Так, доля мусульман в Великобритании за последние двадцать лет выросла на 130 %, а доля последователей англиканской церкви сократилось вдвое. Возрастной максимум мусульманского населения приходится на возраст 10 лет, а возрастной максимум англиканского – на 75 лет.

Наконец, для Великобритании характерно то же явление, что и для Нидерландов, и для Франции, – концентрация приезжих в крупных городах. Если в целом по стране в 2021 году белые школьники составляли 71 % учащихся средних образовательных заведений, то в большинстве районов Лондона, Бирмингема, Лидса и Манчестера на эту категорию приходится всего лишь от 20 до 30 % учащихся, а коренных британцев и вовсе менее 20 %! Также в большинстве районов крупных городов Англии к коренным белым британцам принадлежит менее 20 % новорожденных. Для сравнения, в целом по стране на коренных жителей в 2021 году пришлось 62 % новорожденных, а в таких провинциальных захолустьях, как Уэлльс, Девон и Корнуолл, доля младенцев коренных национальностей острова приближалась к 95 %.

Таким образом, можно констатировать, что число носителей иного цивилизационного начала в Западной Европе быстро растёт. Их доля в возрастной когорте самого активного трудоспособного возраста столь велика, что с ними невозможно не считаться, а если брать отдельно мужское население, то уже приближается к большинству. Что же касается крупнейших городов, прежде всего столиц, то там мигранты уже составляют большинство, а в детских возрастах – абсолютно преобладают над коренными жителями. А поскольку развитие роковых политических событий чаще всего зависит от обитателей столиц, не будет большой натяжкой заявить, что некоторые западноевропейские нации уже вручили своё будущее подрастающему поколению пришельцев.

ВОЗМОЖНА ЛИ ДОРОГА НАЗАД?

Тревога из-за того, что очень скоро миграционный поток может необратимо изменить облик Европы, захватывает всё более широкие массы коренных европейцев. Этим объясняется непрерывный рост популярности Марин Ле Пэн во Франции и недавний триумф Партии Свободы Герта Вилдерса в Нидерландах. Насколько вероятно, что укрепляющиеся правые силы смогут изменить сложившийся тренд и поставить непреодолимый заслон на пути нового «Великого переселения народов»?

Полагаю это маловероятным - в силу как объективных, так и субъективных причин.

Объективно между Европой и Африкой сложился колоссальный экономический и демографический градиент. Больше половины африканских стран по ВВП на душу населения отстаёт от среднеевропейского уровня более чем на порядок. На полюсах этой шкалы разрыв и вовсе огромен: уровень жизни богатейших стран Европы и беднейших стран Африки (см. Таблицу 1) различается в сорок, пятьдесят и даже в сто раз!

Очевидно, что миграционное движение всегда направляется в сторону регионов с более высоким уровнем жизни. При этом формулу интенсивности миграции можно уподобить Закону Ома, где I (сила тока) = U (напряжение)/ R (сопротивление). В данном случае силе тока будет соответствовать миграционный поток, напряжению – разница в уровне жизни, и сопротивлению – строгость миграционной политики. Правда, в отличие от законов физики, в миграции невозможно представить «материал с нулевой проводимостью», «абсолютный изолятор». В жизни человеческих обществ непроницаемых границ не бывает, тем более в жизни обществ современных. Воссоединение родственников, браки, учёба, торговля, туризм, спорт – существует масса каналов, полностью перекрыть которые не возьмётся ни одно государство в мире. Стопроцентной изоляции не обеспечивает даже самое закрытое на планете общество – КНДР, что же говорить о вкусившей полный набор свобод Европе! Это означает, что африканцы, как и жители Ближнего и Среднего Востока, будут по-прежнему перемещаться в Европу. Они продолжат стремиться туда, пока уровни доходов в их странах не приблизятся к европейским, что для большинства стран нынешних регионов исхода невероятно ни в ближней, ни в среднесрочной перспективе.

Судя по демографическим тенденциям, миграционный поток должен вовсе не ослабевать, а напротив – усиливаться. Ведь население Африки и ряда стран Исламского мира продолжает бурный рост, а коренное население Европы испытывает естественную убыль. Таблица 2 позволяет сопоставить суммарные коэффициенты рождаемости указанных выше полюсов бедности и богатства. Из сравнения видно, что в среднестатистических семьях бедных стран Африки детей в три-четыре раза больше, чем в аналогичных семьях богатейших стран Европы. Современная африканская рождаемость обеспечивает удвоение и даже утроение возрастной когорты с каждым новым поколением, а европейская рождаемость не способна гарантировать даже простое воспроизводство.

Очевидно, что рост населения в Африке будет создавать демографическое давление, увеличивающиеся людские массы будут стремиться к расселению, и самой удобной для них целью как с географической, так и с социальной точки зрения выглядит Европа. До середины столетия численность африканцев должна достичь двух с половиной миллиардов человек, то есть превысит население ЕС впятеро; а к концу века по большинству прогнозов приблизится к четырём миллиардам, то есть превзойдёт своих северных соседей из Евросоюза на порядок. Перемещения одной десятой части африканских жителей в Европу будет достаточно, чтобы коренные народы ЕС превратились в этнические меньшинства. И такое перемещение 10 % африканской популяции совершенно реально и вполне ожидаемо. А ведь, кроме Африки, иммиграционные потоки в Евросоюз направляются также из других густонаселённых и быстро растущих регионов планеты.

Таковы объективные обстоятельства, работающие на этнокультурную метаморфозу Европы. Но есть и довольно веские субъективные факторы, препятствующие возведению непреодолимого для миграции барьера вокруг ЕС.

Во-первых, это пресловутая потребность в рабочей силе. Сокращение местного населения автоматически ставит вопрос замены рабочих рук, прежде всего в сфере услуг, а в перспективе и во всех других отраслях экономики. И если убыль промышленных рабочих футурологи обещают компенсировать широким внедрением робототехники, то в сфере услуг заменить персональное общение автоматами куда сложнее.

Во-вторых, развитые страны испытывают потребность в ресурсах, которыми располагают страны-источники миграционных потоков. Например, атомная энергетика Франции, обеспечивающая около половины электроэнергии в этой стране, остро нуждается в уране, который получает, в том числе, из Нигера и Намибии. Крупнейшие европейские производители алюминия – Франция и Испания – критически зависят от поставок бокситов из Гвинеи. Половину добычи кобальта – незаменимого для нужд столь популярной сейчас в Евросоюзе альтернативной энергетики – обеспечивает Демократическая Республика Конго. Список можно продолжать дальше, но очевидно, что европейские бизнес-элиты не хотели бы ухудшать отношения с ведущими странами-экспортёрами, потому что «железный занавес» для мигрантов может рано или поздно обернуться столь же болезненными встречными санкциями в горнорудном комплексе.

Но самым весомым субъективным фактором, с каждым годом оставляющим всё меньше шансов для «железного занавеса», служит политическая система ЕС, уязвимая для давления любых организованных меньшинств. Как мы уже указывали выше, пренебречь мнением группы, составляющей более 10 % избирателей в целом по стране и приближающейся к 50 % в крупнейших городах, парламентская демократия не может. Внушительный политический вес движения Black Lives Matter, опирающегося на темнокожую общину США (всего лишь 13 % населения), – яркий тому пример.

Все перечисленные выше факторы препятствуют резкому ограничению иммиграции в Евросоюз и делают возникновение «непроницаемого барьера» крайне маловероятным. Для того чтобы радикально сменить миграционную политику, любой стране Западной Европы пришлось бы пережить настоящую революцию, включающую как обязательный элемент революционных преобразований выход из ЕС.

ОДИН КОНТИНЕНТ, ДВЕ СУДЬБЫ

Однако все проблемы, так или иначе связанные с нарастающим миграционным вызовом и описанные выше, относятся не столько к Евросоюзу в целом, сколько к его западной части. Те страны, которые ранее входили в социалистический блок, а ныне позиционируют себя как «центральноевропейцы», отличаются совершенно другими параметрами.

Прежде всего, здесь ниже уровень жизни – примерно в полтора раза по сравнению с ведущими западноевропейскими странами. Соответственно, несколько ниже привлекательность трудового рынка и существенно ниже привлекательность социальной поддержки для мигрантов (в отличие от своих богатых западных соседей, страны восточной и центральной Европы ещё не начали так щедро раздавать пособия и льготы приезжим). Вдобавок сам рынок труда к востоку от линии Берлин-Вена гораздо более тесный: в европейском концерте эти страны привыкли выступать скорее как эпицентры трудовой эмиграции, нежели трудовой иммиграции.

Вторая особенность «восточного фланга ЕС» - отсутствие развитых исторических связей с современными регионами массового миграционного исхода. Жители бывших колоний не просто завязали разноплановые контакты с бывшими метрополиями, они также освоили язык вчерашних колонизаторов, который теперь служит им проводником в Европейский дом. Какие бы планы ни строили, допустим, перебравшиеся во Францию выходцы из Сенегала, Мали или Чада – стать студентами Сорбонны или официантами в провинциальной таверне, – реализация этих планов возможна, прежде всего, благодаря широкому распространению в их родных краях французского языка, знакомого с детства. В Варшаве или Будапеште сенегальцы или малийцы сразу наткнутся на трудно преодолимый языковый барьер, который может сработать не хуже обсуждаемого выше барьера пограничного.

Наконец, интересы политических и бизнес-элит на «восточном фланге» Евросоюза не подвержены влиянию миграционного фактора: здесь нет ни столь острой потребности в дешёвых трудовых ресурсах, ни столь сильной зависимости от сырьевых ресурсов из стран «Глобального Юга». К тому же в силу вышеперечисленных обстоятельств в Польше, Чехии, Словакии, Венгрии ещё не сформировались заметные иммигрантские общины и, следовательно, не стали весомым политическим фактором, с которым приходится заигрывать парламентским партиям.

Именно поэтому, предвидя незавидную судьбу западноевропейских наций, захлёстываемых «миграционным цунами» (выражение Герта Вилдерса), восточноевропейские лидеры позволяют себе принять превентивные меры, невзирая на финансовый кнут Брюсселя, требующего равномерного распределения миграционного бремени под угрозой отлучения от общеевропейских дотаций.

Нетрудно заметить, что все касающиеся миграционной проблемы базовые отличия восточной группы стран ЕС от западной так или иначе связаны с колониальной эпохой.

Почти все западноевропейские страны имели колонии или активно участвовали в колониальной деятельности своих ближайших соседей (например, шведскому и немецкому торговому капиталу принадлежала заметная доля акций британской Ост-Индийской компании, а датское купечество делало крупные вложения в работорговлю). Бывшие метрополии колониальной системы с одной стороны – богаче, с другой – сопряжены множеством политических, экономических и культурных связей с бывшими колониями.

Восточноевропейские члены ЕС, напротив, колоний не имели и даже сами некоторое время находились под чужеземным господством. В результате они: а) беднее; б) исторических мостов, по которым прибывают мигранты с других континентов, не имеют.

Более высокая экономическая привлекательность западноевропейских стран и их исторически сложившаяся близость к своим бывшим колониям резко повышает интенсивность миграционного потока и рождает в западной части Евросоюза тот сгусток проблем, от которых пока избавлена его восточная часть. В определённой мере можно говорить об обратном ходе исторического маятника, о «контрколонизации» африканцами и азиатами Западной Европы как прямом последствии колонизации Африки и Азии западными европейцами. Жителям Западной Европы приходится платить по историческим счетам, и ещё далеко не все долги предъявлены к погашению.

О том, как неравномерно развивался мир в колониальную эпоху и как от этого зависели траектории разных регионов, можно судить по Таблице 3.

Данные 1820 и 1960 – Э. Мэдиссон, «Контуры Мировой экономики в 1-2030 гг.», данные 2020 – пересчёт В.В. Тимаковым в доллары Гири-Хамиса 1991 года данных Всемирного Банка.

Как видно из приведённых выше расчётов, в колониальный период, хотя львиная доля африканской территории входила в состав западноевропейских империй, темпы роста колоний и метрополий отличались разительно, в два с половиной раза. И без того огромный разрыв в уровне жизни под управлением Парижа, Лондона, Брюсселя и т.д. ничуть не сокращался, а наоборот – неуклонно увеличивался. Восточная Европа, не имевшая ни колониального «допинга», как её западные соседи, ни колониального ярма, как «Глобальный Юг», развивалась средними темпами, но её отставание от центров колониальных империй тоже постепенно увеличивалось.

С крахом колониальной системы ситуация поменялась на прямо противоположную. И в восточноевропейском регионе, и в Африке душевые доходы теперь растут существенно быстрее, чем в Западной Европе; сложившийся в тёмные времена разрыв постепенно сокращается. Однако темпы преодоления экономической пропасти между бывшими колониями и метрополиями до сих пор оставляют желать лучшего, поэтому поток мигрантов в ближайшие десятилетия не ослабеет. Это колониальный бумеранг, запущенный пять веков назад, возвращается к потомкам корсаров и конкистадоров.

Народы же Восточной Европы, не имевшие отношения к колониализму, по этим давним счетам платить не обязаны и не желают. И если западноевропейские элиты попытаются настаивать на обязательном участии «восточного фланга ЕС» в распределении миграционного бремени, они рискуют разрушить Евросоюз.

«ВЫШЕГРАДСКАЯ ЧЕТВЁРКА» - АЛЬТЕРНАТИВА ДЛЯ ЕВРОПЫ

В своё время Польша, Венгрия, Чехия и Словакия образовали «Вышеградскую четвёрку», чтобы ускорить процесс евроинтеграции и совместными усилиями обеспечить себе максимально быстрое вступление в ЕС. Однако сегодня «Вышеградская четвёрка» выглядит как отдельная фракция Евросоюза, как носители особого мнения, не укладывающегося в прокрустово ложе брюссельской политической догматики. И это особое мнение касается не только миграционных проблем.

Польшу и Венгрию уже не раз критиковали за то, что они не соблюдают европейских политических принципов, - чего стоит только скандал с польской судебной реформой. Не соответствующую современным европейским стандартам позицию Польша продолжает занимать и по отношению к абортам. Несмотря на массовые демонстрации феминисток под лозунгами «Моё тело – моё дело», в Варшаве преобладает традиционный католический подход к этому вопросу, и избавиться от плода польки могут, только если беременность угрожает их здоровью.

Ещё более контрастирует с общеевропейскими трендами отношение стран «Вышеградской четвёрки» к регистрации ЛГБТ-пар. Ни в одной из этих четырёх стран гомосексуальный союз не признаётся браком, - и это несмотря на поистине титанические усилия «прогрессивной» европейской общественности по «вразумлению» своих «отсталых» соседей. Например, в Словакии законопроекты, призванные легализовать однополые браки, вносились в Национальный Совет трижды – всякий раз с отрицательным результатом. В Чехии таких неудачных парламентских инициатив было пять, в Польше – шесть. Однако поколебать уверенность консервативного большинства в том, что настоящим браком можно считать только союз мужчины и женщины, сторонникам гендерных новшеств не удалось.

Ещё одним поводом для разногласий стала война на Украине. По меньшей мере два члена «Вышеградской четвёрки» - Венгрия и Словакия – в той или иной степени подвергли сомнению «общеевропейскую позицию» безоговорочной солидарности с Киевом. Хотя в этом случае не стоит искать какую-то мировоззренческую подоплёку – просто односторонние льготы для украинской экономики особенно больно задели именно её соседей.

Анализируя всё вышеизложенное, можно с уверенностью говорить, что «Вышеградская четвёрка» представляет собой своего рода идейно-политический анклав внутри Евросоюза. Можно долго спорить, является ли позиция этих стран «отклонением от общеевропейских ценностей» или, наоборот, именно они сберегли «ценности старой, доброй Европы». Но то, что именно «Вышеградская четвёрка» в наибольшей степени отстаивает свою этнокультурную идентичность, сомнению не подлежит. И если Европа не справится с надвигающимся на неё «миграционным цунами», то страны четвёрки имеют наибольшие шансы остаться «заповедным островом», где сохранят своё самосознание, культуру и традиции коренные народы континента. Сохранят, если продолжат «гнуть свою линию».

Доклад подготовлен рабочей группой Института Русстрат под руководством В.В.Тимакова